1 | 2 | 3 | 4

А.Г. Габричевский: жизнь в полоску.

(Статья)Раздел: История России
Автор: Гальцова Дарья Николаевна, Караборчева Софья Валериевна
Автор: Гальцова Дарья Николаевна, 9 класс МКОУ Новокурлакская СОШ Воронежская область Аннинский район С. Старый Курлак
Караборчева Софья Валериевна, 9 класс МКОУ Новокурлакская СОШ Воронежская область Аннинский район С. Старый Курлак
Руководитель: Макаров Николай Александрович, учитель иностранных языков

В 1914 году А.Г.Габричевский стал студентом Баварского университета. Именно там, в столице Баварии Мюнхене, тогда была сосредоточена та область, которая его увлекала: теория искусства. То есть не отдельные части – живопись, скульптура, архитектура, музыка, литература, а всё вместе.
Нас поразило то, что студенты Баварского университета давали клятву (она помещена в книге «Александр Георгиевич Габричевский: биография и культура: документы, письма, воспоминания»). Мы знаем, что клятву раньше давали пионеры, врачи дают клятву Гиппократа, солдаты приносят присягу. А вот чтобы давать клятву при поступлении в университет, мы не слышали. Здорово!
Но в Мюнхене А.Г. Габричевский пробыл недолго – вмешалась история: началась Первая мировая война. Германия была врагом России, и А.Г. Габричевский вынужден был вернуться в Россию.
Он был замечательным, умным студентом, но, как все студенты, не всегда был готов к экзамену. О.С. Северцева со смехом рассказала нам о таком случае. Однажды Александр на экзамене вытянул билет, на вопросы которого не знал ответов. Тогда он сказал профессору, что не смог подготовиться, потому что обременён большой семьёй: у него полон рот забот. Профессор ответил ему на это: «Саша, я каждый четверг бываю у вас на обеде».
Вскоре наступили страшные времена: революция и гражданская война.
Мы не знаем, как отреагировал на эти события А.Г. Габричевский. Но можем себе представить, в каком положении оказалась семья. Их, дворян, посчитали лишними в этой стране. В школьном архиве есть выписка из дневника Александра Алексеевича Станкевича, сына последнего владельца курлакской усадьбы:

«22 мая, вторник, 1918 год.
Только подумаешь, сколько времени я не описывал пережитых событий, взглядов своих и чужих, душевных страданий и состояния нашей былой великой России и постепенную её гибель. Так как-то чувствуешь себя виноватым, уж слишком много низвергающейся воды утекло, как-то чудовищно невероятно кажется, что когда-то величайшая страна, кормившая почти всю Европу, игравшая такую видную роль в международной истории, которой боялись могущественные государства всего мира, перед которой заискивали, считали своим спасением союз с ней, теперь превращается в руины, обломки которых представляют из себя беззащитную и голодную аристократию, держашуюся на честном слове нынешнего столетия, гнилую интеллигенцию и демократию, находящуюся на стадии безразличного равновесия. Но политика всем так приелась, что о ней и не хочется говорить, поэтому я не буду терзать ни себя, ни читателя, если такой когда-нибудь найдётся.
В среде нашей семьи, родных и знакомых произошло много перемен. Главным образом, таких, которые оставляют на всю жизнь тяжёлый неизгладимый след. Прежде всего, положение семьи (она очень велика по своему составу) несколько удивительно: за последний несчастный год она из более или менее богатой превратилась в далеко не обеспеченную и, как это обычно случается, чувствуешь себя на краю гибели. Скажу коротко: у нас было имение, большое и образцовое, дававшее порядочный доход, обеспечивавшее отчасти наше положение, и отчасти – проценты небольшого капитала. Теперь же первое средство для жизни совершенно отпало вследствие необычайно низменного поведения курлаковцев (кличка крестьян по названию имения), а второе очень запутано, т.к. достать деньги из банка, я полагаю, труднее, нежели в древние времена проехать славному и великой мудрости мужу через Мессинский пролив» [9, стр. 76-77]

А.Г. Габричевский находился в таком же положении. Но он не уехал из разрушавшейся России. Окончив в 1916 году Московский университет, он остался при нём для подготовки к профессорскому званию (сейчас это называется аспирантурой), а потом, уже после революции, стал читать лекции по теории искусства.
Мы долго думали: почему Габричевский не уехал за границу, как это сделало огромное количество дворян и интеллигенции? Ответ, к которому мы в итоге пришли, довольно прост: ему тут было интересно. То есть у него было любимое занятие, а материальная сторона жизни для него никогда не была главной.
В мае 1920 года он женился на Наталье Алексеевне Северцовой, дочери известного учёного-биолога, профессора Московского университета. Единственным угощением на свадьбе были пирожки и чай, которые немногочисленные гости поглотили за несколько мгновений.

20-е: «Жили великолепно – хоть бы так всю жизнь!» (Н.А. Северцова-Габричевская).

Любимое занятие, которое оставило А.Г. Габричевского в СССР, - теория искусства. Возможности у него были, ведь в России была не только советская власть, остались ещё и ценители прекрасного. Правда, в разговоре с нами О.С. Северцева отметила, что российская интеллигенция была сильно обескровлена: кто-то уехал за границу, кто-то просто умер от голода (например, последний владелец усадьбы в Курлаке Алексей Иванович Станкевич), а кого-то расстреляли. Кроме того, в 1922 году огромное количество лучших умов страны было насильно выгнано за рубеж.
Тем не менее, 20-е годы ХХ века были счастливым периодом в жизни А.Г. Габричевского. Об этом свидетельствуют мемуары его жены, опубликованные письма, воспоминания тех, кто его запомнил. Главное, что у него было и чего он всегда хотел, - свобода.
Во-первых, это была (правда, достаточно уже подконтрольная со стороны властей) свобода творчества. До 1925 года он преподавал в МГУ, причём читал курс, которого ещё никогда не было – о сущности искусства как единого целого. В 1921 году была организована РАХН (позднее переименовали в ГАХН) – Российская (Государственная) академия художественных наук.

«В названии Академии – художественных наук – выразилась её общая задача: найти объективные критерии любой художественной деятельности – от частушки, вышивки и стихотворного размера до балета и принципов зодчества. Такого объёма синтетического изучения творчества не было и, похоже, до сих пор нет во всемирной науке». [1, стр. 112]

Именно в ГАХН Габричевский нашёл применение своим талантам. Он постоянно был занят. «Дорогой милый Макс! Я совершенно завален лекциями, заседаниями и тому подобным бытовым тленом», - пишет он Максимилиану Волошину в октябре 1924 года. [2, стр. 141]
Рядом с ним в ГАХН работали самые талантливые люди той поры, многие из которых потом были репрессированы, а их имена преданы полузабвению – впрочем, так же забыт, по сути, и сам Александр Георгиевич. Это Г.Г. Шпет, И.В. Жолтовский, Б.И. Ярхо, и многие другие.
Структура ГАХН на первый взгляд кажется запутанной и сложной. Но если вникнуть, то сразу становится понятным, что каждый раздел искусства рассматривался со всех возможных точек зрения.
А.Г. Габричевский был одним из руководителей философского отделения, но занимался почти всем. Вот как, например, он описывал свои занятия в одном из писем М.А. Волошину (15 января 1926 г.):

«Первый «семестр» мы прожили великолепно. Я в этом году набрался за лето ещё больше сил и бодрости, чем в прошлом. Главное событие в моей жизни: я каждое утро работаю маслом. Не говоря о результатах, это даёт мне на весь день такой заряд радости и здоровья, что после этого ни доклады, ни лекции, ни заседания, ни прочие неприятности мне уже нипочём. Пока что мною сделано следующее: 1) нянька в очках считает бельё. Очень аккуратно, немножко по-голландски, но при этом, как говорят «критики», не вяло и красиво по цвету. 2) Nature-morte (как говорят, в честь Марии Вадимовны!) – карты, чёрный веер, перчатки, перламутровая коробка, зеркало. 3) Наташа – больше натуры, 1 ½ сантиметра фактурного слоя, сезанисто, с налётом Византии, глаза как у Феодоры, конечно, мазня, но очень цветисто. 4) Портрет дядюшки (брата мама) – скучная модель, скучная живопись…» [2, стр. 147]

Кстати, О.С. Северцева сказала нам, что А.Г. Габричевский не работал, а занимался, именно так он говорил обо всём, что делал. Ещё Ольга Сергеевна добавила, что ГАХН напоминала «тусовку», что искусствоведам просто было интересно общаться и жить. Например, исследователей творчества Данте называли «дантистами».
Во-вторых, это была свобода духа. В начале 1924 года А.Г. Габричевский познакомился с поэтом М.А. Волошиным, который пригласил его на лето к себе в Коктебель. Они стали лучшими друзьями. Коктебель был и долгое время потом оставался настоящим островом (хоть и находится на полуострове) свободы в несвободной стране. Здесь Габричевский близко познакомился и подружился с А. Белым, К.Ф. Богаевским, Э.Ф. Голлербахом, В.Я. Брюсовым, Е.С. Кругликовой, А.П. Остроумовой-Лебедевой.
Мы не будем в нашей работе подробно описывать коктебельскую колонию, сплотившуюся вокруг М.А. Волошина, так как существует очень много литературы о ней. Но нам всё-таки хочется процитировать отрывок из книги «Литературные воспоминания» Н.К. Чуковского, который, как нам кажется, отличался меткостью характеристик:

«Стихи читались по вечерам, каждый вечер, а в течение дня все были свободны. Свобода, постоянное чувство свободы – в этом была главная прелесть коктебельского житья. Прямо перед волошинским домом находились два пляжа, мужской и женский, ничем не огороженные и, в сущности, почти рядом. Женский пляж назывался «геникеей», а мужской, соответственно, «мужикеей». В то лето [1924 г.] на мужском пляже царили Саша Габричевский и Антон Шварц. Оба они были рослые, красивые, тридцатилетние и казались мне тогда образцом зрелой мужественности. Александр Георгиевич Габричевский был знатоком Гёте, много говорил о немецкой литературе, презрительно отзывался о Шиллере. «Гёте это подлинный человек, т.е. в нём женское и мужское начало слиты воедино, - рассуждал он, - а Шиллер это мужчина с жидкими ляжками». Был он поклонник Ницше, что уже тогда, в двадцатые годы, накладывало на него отпечаток милой старомодности. Он прелестно грассировал, был очень начитанный человек, глубоко порядочный и с неизменным чувством собственного достоинства, говорун, остряк, женолюб, умница, пьяница, не имевший ни малейшего пристрастия к труду и нисколько не сожалевший об этом. Наши жёны оказались родственницами, и мы хорошо сошлись на всю жизнь. Габричевский был создан для Коктебеля, - солнце, море, горы, вино, стихи, дамы, разговоры, книги, - лучшего в жизни он не искал. И он застрял в Коктебеле навсегда. Зимы проводил в Москве, а ранней весной отправлялся в Коктебель и оставался там до поздней осени. Там, в собственном уже домике, живёт он и сейчас, в 1959 году, - крупный одноглазый старик, почти глухой, но с отличной осанкой, грассирующий, добрый и благородный, по-прежнему чтущий Ницше и прибавивший к своим прежним увлечениям увлечение Кафкой и абстракционистами». [16, стр. 132]

Габричевский просто обожал Гёте, это Н.К. Чуковский очень точно подметил. И он был счастлив, когда его включили в «команду» редакторов, готовившую юбилейное собрание сочинений его любимого поэта (в 1932 году исполнялось столетие со дня смерти Гёте). Он развил тогда просто бешеную деятельность. Он вёл обширную переписку с переводчиками, например, с М.А. Кузминым. Он не боялся сказать правду в глаза, не шушукался, как некоторые. Он придерживался пословицы: «Сократ мне друг, но истина дороже». Даже Борису Пастернаку он высказал нелицеприятное мнение, что «Фауста» он перевёл, слишком вольно обращаясь с мыслями Гёте в угоду поэзии. Это говорит о том, что он не мог лицемерить. Это было одним из его главных качеств.

В-третьих, 20-е годы были озарены семейным счастьем. Наталья Алексеевна обожала мужа, была отличной хозяйкой. Они действительно жили весело. Вот так описывает Габричевский встречу нового 1925 года Волошину (письмо от 6 января 1925 г.):

«Только что получили ваше второе письмо и ужасно стыдно, что и на первое не успели ответить. Но мы, действительно, не успели, ибо в этом году нам выпала тяжёлая обязанность устроить встречу Нового года у нас. Конечно, все хлопоты легли на Наташу, и она до сих пор чуть жива: превратилась в скелет, кашляет и никак не может выспаться. Мы, хозяева, от торжества получили весьма мало радостей: Наташа всю ночь что-то подавала и ухаживала за пострадавшими, а я всё время переживал какие-то ответственности и играл на рояле. Я привёл О. Ф-ну [Ольга Фёдоровна Головина], она никого из присутствующих не знала, я чувствовал, что должен её занимать всё время (т.е. обижать многих старых друзей), так что моё перед ней преклонение каждую минуту готово было перейти в ненависть. Но, кажется, всё кончилось к лучшему, и все остались довольны. Кстати, на её меню был нарисован пароходик и начертаны стишки, вдохновлённые подписью Макса на акварели, которую он ей некогда подарил:
Души мятущейся стихия
Вас в край далёкий увлечёт
Но Ваша «калокагафия»
Пусть осветит нам этот год». [2, стр.143-144]

Омрачало жизнь Габричевского то, что все его близкие родственники (братья, сёстры, затем и мать) уехали за границу. Младший Брат Юрий (это мы узнали из протоколов допросов А.Г., проводившихся уже 1935 году) остался там ещё в период Первой мировой войны. Сёстры Ирина и Елена уехали на лечение в Италию и затем не вернулись. Мать Елена Васильевна уехала последней, чтобы сделать онкологическую операцию (в 1930 году), но вскоре умерла в Швейцарии.
Брат Евгений был талантливым биологом, учеником отца Н.А. Габричевской-Северцовой А.Н. Северцова. Результаты его исследований так заинтересовали знаменитого генетика Т.Г. Моргана, что он выделил для Е.Г. Габричевского грант и пригласил его (1924 г.) в свою американскую лабораторию. Затем стипендия была продлена, что было большой редкостью. Об этом нам рассказала О.С. Северцева. В СССР он затем тоже не вернулся, так как не видел здесь перспектив. Ко всему прочему, в дальнейшем он заболел и долгое время находился в психиатрической больнице. Но он был очень талантливым и самобытным художником.
Сам А.Г. Габричевский тоже однажды пытался подать документы на выезд в Италию в командировку от ГАХН, но не получил разрешения. Италия была страной его грёз, но он туда так и не попал.
ГАХН была, по словам О.С. Северцевой, странным учреждением с точки зрения советской власти, совсем не занимавшимся ни марксизмом, ни ленинизмом, поэтому можно только удивляться, что Академию «терпели» до 1929 года.
А 28 марта 1930 года А.Г. Габричевского арестовали в первый раз. Его изобличали по статье 58-10 в проведении антисоветской агитации. Но через месяц выпустили: никаких обвинений доказано не было, да в деле этих обвинений и нет совсем [1, стр. 134-137]. То есть этот арест был как бы звонком: ты – «не наш», не советский.
С Габричевского взяли подписку о невыезде, но он нарушил её, отправившись летом 1932 года в Коктебель. Как раз тем летом умер М.А. Волошин. Пожалуй, смерть лучшего друга подвела черту под счастливыми двадцатыми.

Жизнь в полоску.

В 1934 году А.Г. Габричевский начал работать во Всесоюзной академии архитектуры. Его пригласил светило в этой области И.В. Жолтовский. А.Г. читал лекции по античной архитектуре и архитектуре Возрождения. Казалось бы, светлая полоса.
Однако 20 апреля 1935 года его вторично подвергают аресту и теперь удерживают в тюрьме уже два месяца. Но на этот раз за «участие в контрреволюционной организации» его сослали на три года за так называемый сто первый километр. Тёмная полоса. Вплоть до хрущёвской «оттепели» чёрно-белые полосы определяли его судьбу.
Мы не один раз перечитывали все материалы, связанные с репрессиями против Габричевского, но так и не смогли понять, почему и за что арестовывали такого талантливого учёного, который так много сделал для развития науки и культуры страны, где он жил, и который мог сделать гораздо больше, если бы ему дали спокойно работать. Все три ареста нам показались странными. Они предъявлены не по закону, в них нет никакой юридической логики. Получается, что Габричевского сажали ни за что. Оказывается, в те годы говорили: «Был бы человек, а дело найдётся». В случае с А.Г. Габричевским, как заметил один из составителей книги «Александр Георгиевич Габричевский: биография и культура» В.И. Мильдон, эта фраза звучит несколько иначе: «Было бы дело, а человек найдётся».
Дело, по которому обвинили Габричевского в 1935 году, называлось «Немецко-фашистская контрреволюционная организация на территории СССР». Ясно, что именно в тот момент была политическая напряжённость в отношениях двух стран, где лидеры хотели показать, что один из них более сильный. Вот и потребовалось завести такое дело. Никто из тех, кого арестовали (всего 140 человек!), конечно, не был никаким фашистом. Но надо было продемонстрировать, что это большая организация, угрожавшая Советскому Союзу.
Арестовывали тех, кто тем или иным образом был связан с чем-то «немецким»: этнических немцев, преподавателей, писателей, редакторов. Это дело полностью сфабриковано. Во главе «организации» поставили Елизавету Майер, которая была немкой по происхождению. Она руководила работой группы переводчиков, составлявших немецко-русский словарь. Среди прочих был приглашён и Габричевский: он говорил на немецком, как на родном. Ему поручили осветить терминологию по искусству. Поэтому он тоже оказался членом «фашистской организации». Его арестовали одним из последних, так как его имя прозвучало в показаниях других «обвиняемых». Мы сначала удивлялись, почему арестованные признавали свою вину, называли других «соучастников». Но потом вспомнили рассказ О.С. Северцевой о том, как она работала в архиве бывшего НКВД и читала это дело.
Да и мы сами затем внимательно всмотрелись в протоколы допросов А.Г. Габричевского, помещённые в книге о нём. Нас поразило то, что допросы почти всегда проводились поздно вечером или ночью, длились иногда 5-6 часов, а иногда и по несколько суток. Мы не знаем, какие истязания и издевательства ему пришлось перенести. Сам он, по словам Ольги Сергеевны, почти никогда потом не говорил об этом, лишь по некоторым его фразам можно было понять, что к нему применялись пытки.
На первом допросе у Габричевского потребовали сведения о родственниках (братьях и сёстрах), живущих за границей, а также об иностранцах (немцах), с которыми он когда-либо встречался и разговаривал. Но разве в этом есть что-то предосудительное? С точки зрения властей, да.
А затем его вынудили сознаться:

«Изданный под руководством Мейер «Большой немецко-русский словарь», в издании которого принимали участие и мы, является контрреволюционным, фашистским. В нём выброшена марксистская терминология, отражающая революционную борьбу и быт пролетариата, стёрто всякое понятие о классах и классовой борьбе». [1, стр. 253]

Но в «признаниях» можно увидеть и его личную позицию о существующем строе и политике власти, правда, выраженную лексикой следователей:

«Октябрьская революция нами была принята враждебно. Я говорю «нами», потому что большинство из нас связано узами дружбы с дореволюционного периода, и мне известны взгляды на революцию большинства участников группы. Укрепление советской системы не убило в нас надежд на падение советской власти. Мы считали, что диктатура пролетариата зиждется на жесточайшем терроре, что не может не вызвать массового недовольства советской властью во всех слоях населения». [1, стр. 252]

«На русской интеллигенции лежит задача отстоять русскую самобытную культуру от «варварского» разрушения её большевиками. Этот вопрос особенно остро дебатировался в период слома и сноса Сухаревской башни, Китайгородской стены и других исторических памятников». [1, стр. 253]

Совершенно очевидно, что для архитектора Габричевского снос исторических памятников Москвы был варварством без всяких кавычек.
Если сравнить стиль писем Александра Георгиевича, например, к Волошину с заскорузлым стилем «дела», то вывод напрашивается сам собой: всё, что он «говорил», сочинили следователи, а его заставили это подписать.

В «группе», к которой был причислен Габричевский, были ещё Г.Г. Шпет («лидер»), М.А. Петровский, Б.И. Ярхо. Все они получили разные сроки ссылки, от трёх до пяти лет, тогда как руководители всей «организации» (Мейер Е. А., Челпанов А.Г.) были приговорены к расстрелу.
Габричевский, можно сказать, легко отделался, местом его ссылки стал подмосковный город Кашира. Он продолжал числиться сотрудником архитектурной академии, а после того как И.В. Жолтовский написал прошение на имя одного из руководителей страны Л.М. Кагановича, ему в январе 1936 года позволили жить и в Москве.
Всё объясняется опять просто: в то время ставились грандиозные планы по застройке Москвы, и архитекторы были очень нужны.
То есть полоса «побелела».
Следующей тёмной полосой в его жизни, как мы думаем, стал развод с Натальей Алексеевной в 1939 году. Они настолько понимали друг друга, настолько знали вкусы каждого, что этот разрыв отразился на обоих. Мы не знаем причин их расставания, но, может, нам и не надо их знать. Зато мы знаем, что через несколько лет они соединятся вновь, чтобы потом уже не расставаться до конца жизни.
Очередная невзгода пришла 4 ноября 1941 года: третий арест. На этот раз он находился в тюрьме семь с половиной месяцев, то есть так долго шли допросы, издевательства и унижения. Обвинение, которое ему предъявили на этот раз, вообще абсурдное: его посадили за то, что он не уехал в эвакуацию. То есть наоборот его надо было бы поощрить за то, что он не поддался панике, остался в Москве, которой грозила оккупация, проявил патриотизм. Ему же в тюрьме сказали: «Вы ожидали прихода немцев, поэтому не стали эвакуироваться». Габричевский объяснял, что не отправился в эвакуацию, так как не видел там для себя профессиональной перспективы, что эвакуация была добровольным делом. Но его, конечно, никто не слушал. Следователь раз разом повторял: «Вы лжёте и скрываете правду».
Нас поразило то, что в самый опасный момент войны, когда фашистские войска стояли около столицы, кому-то понадобилось в течение более полугода мучить пятидесятилетнего искусствоведа.

«Предложение эвакуации из Москвы я не выполнил в силу семейных и материальных обстоятельств, кроме того, Комитет по делам искусств не гарантировал мне работы на периферии. Я прошу следствие верить мне, что никаких других соображений у меня на этот счёт не было». [1, стр. 294]

«Никакого постановления правительства о моей эвакуации не было. Действительно, 12 октября представителем Академии архитектуры мне было предложено эвакуироваться из Москвы, однако при этом не было сказано, что это является обязательным. Наоборот, зам. пред. Комитета по делам искусств Шквариков в беседе со мной подчеркнул полную добровольность эвакуации». [1, стр. 302]

Но допросы длятся и длятся, они даже нам, читающим сейчас протоколы, кажутся бесконечными. А что испытывал Габричевский? Конечно, из него выбивают «нужные» показания. Но и теперь среди следовательских формулировок слышны его мысли, которые он, высказывал, безусловно, иначе, чем зафиксировано в деле:

«В грозное время периода 1937-1939 гг. я, Габричевский, Петровский, Никольский и Кожин обсуждали вопрос о репрессиях врагов народа. Лично я по этому поводу говорил, что Советское правительство применяет фашистские методы расправы с лучшими представителями советской интеллигенции, арестовывая якобы массу невиновных людей. особенно резкое недовольство по адресу руководителей ВКП(б) и Советского правительства выражали я и Никольский в связи с арестом Мейерхольда. Я клеветнически утверждал, что якобы Советское правительство не умеет ценить крупных представителей культуры с мировым именем и не считается с их большими заслугами…

Не помню, кому я конкретно заявлял, что СССР является полицейским государством. Я также говорил, что аресты врагов народа вызывают якобы озлобление и недовольство народа против Советского правительства». [1, стр. 292]

Никогда не стал бы А.Г. Габричевский говорить все эти «якобы», «клеветнически» и «время периода». Но верно и то, что в протоколе дан «вольный пересказ» его мыслей.
За семь месяцев из него смогли выбить всё: прошлые «грехи» («Немецко-фашистская организация», связь с интеллигентами, изгнанными властями), пораженческие настроения, уклонение от эвакуации, возможное сотрудничество с фашистами. Единственное, что он до конца отрицал, - принадлежность к некой контрреволюционной организации.
Приговор особого совещания при народном комиссаре ВД СССР от 6 июня 1942 года звучал так: «Габричевского Александра Георгиевича – за участие в антисоветской группе выслать из гор. Москвы с запрещением проживать в режимных местностях сроком на пять лет, считая срок с 4-го ноября 1941 г., из-под стражи освободить.

О.С. Северцева пишет:

«Габричевский выпущен из тюрьмы в 22 ч. 20 м., т.е. через 20 минут после начала комендантского часа. Когда он прошёл несколько кварталов от тюрьмы, его задержал патруль, и он провёл ночь в милиции. Его выпустили утром, и он добрался домой пешком только к середине дня.
Александр Георгиевич был в состоянии крайнего истощения. У него дистрофия, дизентерия, плохо с сердцем. Он не мог самостоятельно ехать в ссылку. Наталья Алексеевна понимала, что необходимо достать медицинскую справку о его нетранспортабельности. Врач из ЦКУБУ отказался дать такое заключение. Тогда Н.А. Северцова обращается за помощью к известному врачу старшего поколения Кремлёвской больницы терапевту Леониду Фёдоровичу Лимчеру. Он приходит и не только осматривает Габричевского и даёт медицинские рекомендации, но и пишет медицинское заключение с подтверждением его нетраспортабельности, безбоязненно обращаясь к врачам-коллегам из НКВД. Для того времени это был смелый поступок порядочного человека. На основании этого заключения Габричевский получает отсрочку. За месяц Наталья Алексеевна делает всё возможное, чтобы поставить Александра Георгиевича на ноги. Более того, она добивается разрешения, не будучи в то время женой Габричевского, сопровождать его до места ссылки в Каменск-Уральский и с трудом получает пропуск на возвращение в Москву». [1, стр. 326-327]

Автор: Гальцова Дарья Николаевна, Караборчева Софья Валериевна
Раздел: История России
Дата публикации: 20.11.2013 10:43:28

1 | 2 | 3 | 4
Подписывайтесь на наш телеграм-канал
Вступайте в нашу группу в Вконтакте

Другие социальные сети:


Поделиться материалом в социальных сетях:

Вас могут заинтересовать другие материалы из данного раздела: